о принятия монашеского пострига, в миру, настоятель Спасо-Яковлевского монастыря епископ Иосиф носил имя Иван Семенович Петровых.

В 1899 г., по завершении своего обучения в Московской Духовной академии, Иван Петровых совершил поездку на Святую землю, в Иерусалим.

Свои впечатления о ночи, проведенной в Воскресенском храме, он изложил в небольшой заметке «Ночь на Голгофе и у Гроба Господня», которую в 1905 году опубликовал в журнале «Душеполезное чтение».

«…Ночь на пятницу, 18 июня (1899 года), я решил провести на Голгофе и у Гроба Господня, в храме Воскресения. До сих пор – о, какие незабвенные воспоминания об этой чудной ночи!.. Исповедовавшись в 4 часа вечера и отстояв вечерню с утреней (всенощную) в соборе Св. Троицы (при Русской миссии), я поспешил в храм к 6 час(ам) вечера, так как ворота храма затворяются приблизительно около 7 час(ов) веч(ера) до 4 ч(асов) утра, и, таким образом, желающие быть на греческой службе, начинающейся ровно в 12 час(ов) ночи, должны ночевать внутри самого храма.

Огромный храм Воскресения уже утопал в вечернем сумраке, когда мы подошли к храму, который от этого казался как-то особенно таинственным и величественным… Открытые еще двери его смотрели с улицы какою-то как бы огромною зияющею раною или брешью; и жутко было вступить в эту брешь, зная, что за нею будешь заперт на целую ночь, и – заперт так, что уж ни за что не выйдешь, что бы ни случилось с тобою здесь, в толпе совершенно чужих и незнакомых людей.

У дверей уже толпилась стража турецкая, готовясь запереть эти двери и унести ключи их с собой. Резким стуком железного кольца о дверь она то и дело давала знать, чтобы не желающие на всю ночь быть отрезанными от всего мира уходили. Вечерняя тишина, воцарившаяся на улице и царившая пока во всем храме, придавала какую-то особенную зловещую резкость этим звукам, заставляя вздрагивать и как-то робеть… «А вдруг – думалось мне – ночью пожар, землетрясение, скандал какой и т(ому) п(одобное) – и… тогда погибло все"… Пришлось кое-как успокаивать себя, что и удалось, конечно, без большого труда. Желающих ночевать в храме было довольно порядочно, и большинство их, почти даже, нужно сказать, исключительно русские паломники. Это много вливало бодрости, и я приготовился на все.

Вот, наконец, последний особенно сердитый и продолжительный грохот железного кольца прокатился по всем углам огромного храма, и вдруг – заскрипели дверные петли, загремели засовы, застучали-защелкали увесистые замки, и… сердце еще раз как-то болезненно и мучительно сжалось. Мне казалось, что я живым точно закапываюсь в могилу, живым полагаюсь во гроб, в тот именно самый Гроб, Который был тут так близок, ради Которого и подъял столько тяжестей далекого путешествия, столько всяких невзгод, лишений, страхов и всяких опасностей... «Ну, что ж? – думал я. – Умирать так умирать, если есть смерть рядом с Живоносным Гробом Живоносного Мертвеца"…

Я не знал еще и не слыхивал ни от кого, как проводят время до полуночной греческой службы запираемые внутри храма ночлежники, и преспокойно пошел отыскать себе укромный уголок, чтобы немножко хоть вздремнуть и прокоротать скучное для ожидания время – до полуночи. По храму постоянно проходили отдельные фигуры – кто ко Гробу Господню – поклониться Ему на свободе, оросив сладкими слезами умиления, кто за свечками, кто на Голгофу, всю залитую бесчисленными огнями, тогда как весь остальной храм оставался во тьме, из которой как мотыльков тянуло всех к бесчисленным огонькам Голгофы… Найдя достаточно укромный, как мне казалось, уголок в глубине Голгофского придела, я устроил себе какое-то изголовье из бывших при мне вещей и примостился вздремнуть.

Из этой дремоты вдруг вывело меня неожиданное необычно-приятное тихое задушевное пение. Это наши русские богомольцы нашли себе развлечение и лучшее средство скоротать время. – Сомкнувшись дружною тесною толпою у Голгофской святыни, они всю ночь до 12 час(ов) молились, пели, слушая чтение Акафиста с каноном Св. Креста, Страстям Христовым, Гробу Господню и пр(очее). Заслышав это дивное пение, я вдруг потерял всякое желание спать и тотчас вмешался в толпу богомольцев.

Чудные это были минуты! Русское, наше, родное пение в чужой стране среди чужого народа, – пение, захватывающее душу и уносящее ее в какой-то другой, лучший, волшебный, чарующий мир!.. Сердце возвышалось до небес, душа трогалась, умилялась до слез – от этого благоговейного, усердного, спокойного, ровного пения – у самого подножия Св. Христова Креста… Особенно действовало на душу это родное наше привычное пение после непривычных для нашего уха и неописуемо-неприятных мотивов и завываний греческого пения.

Теперь здесь было наше царство, здесь пела наша русская душа, упивалась своим упоительным русским блаженством, и все казалось – от всего повеяло – чем-то особенным, невыразимо-приятным, родным, дорогим, своим, не сравненным ни с чем чужим. Самые изображения Голгофские приняли какой-то особенный – мне показалось – чисто русский, ласкающий облик. Пели все, подходившие к месту, где мы находились: «Волною морскою», «Чертог твой», «Разбойника благоразумного», «Егда славни ученицы» и пр(очее) и пр(очее) – все весьма хорошо и твердо, и главное – задушевно. Я поражался при этом удивительною понятливостью и способностью наших паломников, которые без всяких книг и нот, без всяких регентов и дирижеров – выполняли такие песнопения, которые не всегда клеятся и в незаурядных хорах.

Вот запели «Кондак акафиста Св. Христовым Страстям». Я не мог удержаться, конечно, чтобы не подпевать, без всякого самохвальства имея основание считать себя и знатоком, и любителем церковного пения. При этом, боясь, что народ не легко справится с такими сложными вещами, как «Волною морскою», – я старался даже петь погромче и послышнее других. И – о, как я был тотчас наказан за свое самомнение! Я знаю наизусть множество песнопений Страстной седмицы и уж никак не мог допустить, чтобы знал менее кого-либо из предстоявших. Каково же было мое разочарование, стыд, позор, посрамление, когда народ дружно и уверенно затянул какой-то для меня совершенно незнакомый кондак, во время которого я со своим «повышенным» голосом вынужден был совершенно замолчать, спасовать, уничтожиться!.. Век не забыть мне этого позора, этого вразумления, урона моему высокоумию, сраженному тем самым нашим простым народом, который так привыкли и любят обвинять в непонимании нашего богослужения и славянского языка, на котором оно совершается…

Я был очевидцем и еще гораздо более отраднейшего факта, как наш простой богомолец распевал незнакомые даже мне, церковнику, песнопения – со всею осмысленностью, видимым пониманием и с чувством. Недаром это пение было так трогательно, так возвышало, умиляло, увлекало душу в сладость слезной молитвы!..»

Публикация:

Петровых И. С. [епископ Иосиф]. Ночь на Голгофе и у Гроба Господня // Душеполезное чтение. 1905. Ч. I. Апрель; Священномученик Иосиф, митрополит Петроградский: Жизнеописание и труды // Сост.: М. С. Сахаров и Л. Е. Сикорская. М.-СПб., 2011. С. 447-450.